Паутина удачи - Страница 121

121

– Ничего себе либертэ, – расстроился Семен. – Я после этого, так и знай, напишу гнусный пасквиль, пострашнее «Сурового вдовца». Фактура есть. Юрка от тебя откупился дорогущими перчатками, да еще стоял в замерзшей луже на коленях. Бризов из-за тебя ночами просыпается в холодном поту. Признался, что, когда ты слушаешь его перед экзаменами, это страшнее, чем сам экзамен. Я вообще должен ни за что ни про что погибнуть. Этого жениха ты и в камере достала. Если у вашей птичьей породы такой характер – врожденный, то я не удивляюсь, что нами правит Вдова… Отмучился мужик, вот как я теперь оцениваю гибель последнего императора Ликры.

Шарль подавился и закашлялся. То ли ему стало смешно, то ли он осознал, что от конфет не отвертеться. Зашевелился, лег поудобнее, активнее натянул покрывало на голову.

– Я не желаю, чтобы на меня смотрели и чтобы мой голос слышали, – сдавленным шепотом сообщил он.

– Нам что, стоять лицом к стене? – поразилась я.

– Можно сидеть, – предложил бывший джинн.

– Ты нас отравишь? – заинтересовался Семен. – Или опять намечается пытка изжогой?

– Зависит от продуктов, – шепнул джинн.

– Если что, я перед смертью успею набить тебе морду, – пообещал Сёма. – Так и знай. Ты же бывший маг, а маги – существа бесполезные и к жизни не приспособленные. Они не умеют драться, так что…

– Я маркиз. – Шепот стал громче. – Я это помню и учился всему, что подобает моему титулу.

Мы с Семеном подмигнули друг другу, сели на два низких раскладных стульчика, поставили перед собой местный казенный табурет. Сёма развернул красивую пеструю карту, достал кости, и мы взялись за глупую детскую азартную игру, именуемую «Экспресс от моря до моря». Считали очки, передвигали фишки и ругались. Я настаивала, что паровоз Семена мощнее. Он хмыкал и требовал устроить переучет угля в моем составе. Шарль возился сам по себе, смешивая одному ему известным способом бесформенные куски горького шоколадного сырья из самых разных экзотических стран. У каждого есть увлечение. Я убеждена, что шоколад – самая сильная слабость джинна, и не смейтесь над этим странным оборотом. Что еще может его сейчас взбодрить, как не ощущение собственной уникальности? Во всей столице никто не умеет так готовить конфеты. В этом Шарль лучший и без магии.

– Шарль, а как мне извиняться? Вот так, глядя в стенку? Так я ее не била.

– Ты и меня не била, – зашептал он. – Ты била того Шарля, которого больше нет, а меня ты не опознаешь, даже если не будет иных вариантов.

– Глупости. Как это – тебя нет? Шоколад уже пахнет, аж слюни текут. Это раньше тебя не было. Если честно, меня ужасно злили твои пустые синие глаза. И лицо, лишенное всяческой особенности. Я не могла поверить тебе очень долго именно потому, что ты был ненастоящий. Без голоса, без лица и без глаз.

– Джинны совершенны, – сухо отметил упрямец.

– Ага. Вот и жри кусковой горький шоколад, он идеален. Не порть его молоком, ванилью, цукатами, орехами. Еще можешь упереться и смотреть на солнце, оно ведь излучает весь свет дня. Нет уж, глупости. Людей по-настоящему любят и ценят за недостатки. За особенности. Твой уродский совершенный облик производил лишь эффект оглушения, ослепления и отупения.

Я говорила с отчетливой злостью. Я действительно помнила, как меня бесили его синие очи без дна, его мягкое мурлыкающее «р», его внешность, в которой глаз не находил ни единой зацепки… Рассказала и про свою мечту: чтобы его покусали осы и он опух. И еще про томик дамской слащавой гадости с охами-вздохами и штампованными фразами. И про его слова, так удручающе похожие на книжные, глупые и пустые.

– Один раз ты меня пробил по-настоящему, – вздохнула я, закончив изливать душу. – Когда готовил шоколад. У тебя глаза горели, и руки у тебя были красивые, потому что перепачканные, сладкие и рабочие. Они так восхитительно двигались! Дурак ты, Шарль. Я бы тебя обязательно опознала, даже с покрывалом на морде. По рукам. А вот по лицу… Поставь в ряд пять синеглазых красавчиков – и я запутаюсь, любого обзову Шарлем. Не помню разрез глаз, форму бровей и линию губ.

– Странно, – почти нормальным голосом сказал он. – Мне казалось, джинн незабываем.

– Невспоминаем. Вернемся к моей прежней аналогии: опиши солнце в полдень. Круглое, яркое и слепит. Что еще? Как ты вообще жил, не видя самого себя? Ты вспомни, как ты одевался! Имел деньги, но все носил строго по моде. Я точно помню: ты терпеть не мог свой костюм, коричневый с отделкой тесьмой, ведь так? Ты его норовил расстегнуть и вывернуть полы. Или вообще снять. А потом снова надевал.

– Не замечал, – удивился Шарль. – Хотя…

Он надолго замолчал, обдумывая услышанное. Пусть думает. Ему полезно. Никуда он не денется от нас и от себя самого, поскольку уже начал разговаривать и готовить конфеты.

– Что же мне нравилось, по-твоему? – уточнил Шарль, тихонько позвякивая ложкой по краю глубокой миски – у нее звук характерный, я опознала.

– Мари сказала, что ты без ума от льняных рубашек. Именно от льняных, серых. Ты их покупал и никогда не носил, это ведь не принято в обществе. Я подобрала тебе три штуки, с шитьем и отделкой. Еще ты любишь, когда за приготовлением конфет наблюдают, охают, хвалят и пускают слюни. Но лишаешь себя и этой радости.

Джинн возмущенно фыркнул. Я порылась в кофре и кинула через плечо, не оборачиваясь, рубашки. Шарль поймал, засопел, захрустел пакетом и поцокал языком – пробрало. Еще бы, мы с Семеном весь базар обошли, выбирая. Потом подняли на ноги ателье Ушковой – и нам добыли нечто несусветно редкое, чего не купить нигде в столице и ни за какие деньги. Коллекционные, их вырвали из лап вороватого слуги некоего неизвестного ценителя, так пояснила нам Анна Ушкова, гордо передавая добычу.

121