Паутина удачи - Страница 165

165

Кстати о либертэ… Я сердито нахмурилась, отдергивая с кухонного окна занавеску. Явилась, голубушка. Руки сами маминым жестом уперлись в… н-да, до маминой формы бедер мне еще кушать и кушать, расти и расти.

Мадемуазель Жозефа, если уж разобрать с пристрастием, тоже тощая, как щепка. И морда у нее неприятная, со скошенным подбородком и торчащим носиком, совсем как у выдры. Вынырнула, вы только гляньте. В новой курточке от самой Ушковой, в неприлично короткой юбке. Топчется на каблуках по наледи, скользит, держится за дверцу потертой в гонке машины и звонко убеждает Макара позвать «мсье глюпого жюрналиста». Желает сообщить, что в одну неделю она великодушно простила Хромова. Ну прав Фредди-старший – Макар за трешку не то что душу… Не прогнал, принял чаевые и позвал Сёму. Предатель! И эта выдра, вы гляньте, под суфражистку косит, а глазки Сёме строила так, что я зверею.

– Реночка, душечка, водички бы… – мягко попросила Екатерина Федоровна, внося на кухню малышку Полю. – Пить нам хочется, вот тако-ти… А песенку слушать? Ну не надо расстраиваться, водичка есть, тепленькая…

Бдительная Екатерина Федоровна, перехватив у меня из рук поильник, проверила сама, не слишком ли горячо, и бросила короткий взгляд в окошко. Все мигом приметила, но моего боевого настроя не поддержала.

– Экая ты, боже мой, собака на сене, – отчитала она меня. – Уже реши наконец, Роберта, кто тебе надобен – Мустафа с его розами и кинжалом, наш победитель Юрка, ухаживающий по методу фон Гессов сразу за Мари, Анечкой, тобой и еще дюжиной девиц, – или мой сынуля. Мой несравненный Сёмочка!

Сказала и гордо удалилась нянчить Полину. А я осталась стоять дура дурой… Вообще-то мне уже и документы исправили, вчера за это мы и пили, не только за победу. Сколько можно за нее одну пить-то? Теперь в паспорте значится настоящая дата рождения. И настоящий год рождения. Смешно и грустно… Неделю назад Беренике Соломниковой было пятнадцать с половиной, что позволяло с детской непосредственностью принимать ухаживания и ни о чем таком не думать. А теперь этой Беренике фон Гесс, урожденной Скалли, сразу и без всякой магии стало восемнадцать. Бац! Шлепнули печать – и украли мое детство. Даже не заявишь в полицию о пропаже: сам Евсей Оттович Корш документы подписал, выше только госпожа Дивана…

Пришлось вздыхать, кипеть и пыхтеть молча. Заодно наблюдать через оконце, как во дворе названый сын Алмазовой улыбается, коверкает малознакомые франконские слова, мешает их с арьянскими, вдвоем с пройдохой Макаром выкатывает из новой пристройки прототип «Тачки Л». Открывает капот и показывает, что дроссель совсем «капут» и на финишной прямой никто специально не тормозил. Вообще чудом не встали в пятидесяти метрах от черты, спасибо магу – оказался толковым механиком и ловко заклял заслонку на полное открытие… А эта выдра скалит свои желтые зубы и лезет глянуть повнимательнее, у самого бока трется. Пришлось надевать шубку и выбираться во двор – помогать им с переводом, так сказать. Франконский я знаю превосходно, спасибо Мари. И от сына Алмазовой выдру оттеснила как следует, сразу. Нечего лезть. Может, я и живу два года в городе, но с моим путейским прошлым любую суфражистку в угол задвину без усилий. Все их хваленое франконское либертэ заканчивается, как только рядом возникает подходящий кандидат в поработители. То есть в мужья. Вот и пусть демонстрирует свою курточку в другом месте, я ее до ворот проводила и прямо все объяснила, без свидетелей.

Хромов по одним жестам прочел мое фырканье издали – дословно, без запинок – и пришел в состояние искреннего восторга. Когда суфражистка удалилась восвояси, наглый журналюга уже ржал в голос, рухнув в кресло своей машины.

– Ренка, ну ты настоящая Ленкина дочь, – кое-как отдышался он, когда я вернулась от ворот. – Слушай, я очень хочу съездить хоть на недельку навестить ремпоезд Корнея Михайловича. Ох и весело там живут!

– Да уж, не без того, – припомнила я.

– Рена, – ласково спросил злодей, явно выведывая новое для книги, спрятанной под половицами, – а Елена Корнеевна умеет драться? Она такая изящная, поет, пироги печет, крестиком вышивает.

– Она даже года три назад пятипудовые мешки таскала.

– Пятипудовые? – охрип Сёма, машинально хлопая себя рукой по карману с тетрадкой и вечным пером. – Да ты что!

– Хромов, – честно и с жалостью в голосе предупредила я, – если про маму Лену писать возьмешься, тебя будут бить семейно – и папа Карл, и она сама. Это страшно. Да пожелай я тебе удачи всей душой, ты не обрадуешься своей живучести. Маму весь ремпоезд уважал. Потому что не было в нем ни одной бабы, глянувшей в сторону Короля хоть разок и не закрывшей после этого глаз черной опухолью на неделю, это самое меньшее.

Семен еще раз с сомнением погладил карман. Поморщился. Видимо, представил себя с парой фирменных «фон-гессовских» синяков. Помельче – от мамы, покрупнее – от папы, на каждый глаз по одному.

– Ладно, – нехотя согласился он. – Напишу поваренную книгу в соавторстве с нею. Знаешь, как выгодно писать поваренные книги? Я только заикнулся, а за мной уже два издателя наперегонки бегают. Один, правда, мечтает с Потапычем познакомиться. Второй о тебе что-то такое слышал… Знать бы, что именно и откуда.

Я кивнула. Что делать, слышал. Это ведь в некоторой мере часть плана бабушки Леопольды, о нем знаем в доме только мы с папой. И больше никто. Потому что, если узнает мама, синяки все до единого достанутся именно нам. Ей не объяснишь, что так надо, что в большой игре неизбежны большие ставки. А эта игра самая большая. Нельзя висеть на нитке всю жизнь, нельзя допускать, чтобы некто загадочный и жестокий снова и снова губил детей, стараясь угасить свет удачи в колодце дворцового двора. Света и так за минувшие годы поубавилось. Каждая гибель «птенца» роняет уровень, и только дважды он поднимался: когда папа дал мне новое имя и выволок из болота и когда очнулась Надя. Но больше мы им не позволим губить детей.

165